“Линор Горалик
Нет разницы, нет разницы, Аленка.
Твои мертвы, мои убиты горем,
тебе не больно, мне невыносимо,
тебе двенадцать, мне чуть больше трех, –
но вот мы делим яблоко одно
на этой двухминутной переменке, –
сплошной огрызок, твердое, как камень,
но слаще заказных наивных месс
(твои католики, мои придурки).
Последний день, но нам с тобой плевать,
хотя, казалось, мы должны молиться,
гадать, дрожать, подсчитывать грехи,
сдыхать и воскресать от слуха к слуху
о том, кого куда переведут, –
но мы с тобой ушли на подоконник, –
ты ерзаешь, я потною ладошкой
держу тебя за серый воротник,
стараясь не упасть с твоих коленок,
и мы мусолим нашу сигарету,
и я пускаю дым тебе за ухо,
во вмятину, оставленную балкой.
Когда ты в них стреляла, в маму с папой, –
Когда потом взошла на подоконник, –
Когда я шла, куда мне не велели, –
Когда Алеша шел гулять без шарфа, –
Когда Джером бросался под колеса, –
Когда Наташа бабушке хамила, –
Когда Асим взрывал тяжелый пояс, –
Когда Эжен шел к братику с подушкой, –
Когда Илья пошел за этим типом, –
Когда Элен играла зажигалкой, –
Когда Варфоломей поймал котенка, –
нам всем тогда черемухой запахло:
Эжену, Тане, мне, Варфоломею,
Ирине, Аде, и, представь, Илье,
которого тот тип как раз в кустах,
как раз черемухи, – но даже он
сквозь кровь и тряпки смог учуять запах.
Такая, видишь, выдалась минута.
Такой момент в истории черемух.
I really don’t like remembering this poem, but it comes up in my memory regularly, much like, apparently, сосновый бор в покинутом Цуну.